Содержание:
После вторжения украинских войск в Курскую область в начале августа более 150 тысяч россиян были вынуждены бросить свои дома и бежать от линии фронта. Несколько сотен из них вывезли в Московскую область и расселили по детским лагерям. Корреспондент «Газеты.Ru» съездила в подмосковную «Дружбу» и узнала у курян, в каких условиях они живут второй месяц и чего ждут дальше.
«Как в другую страну попали»
Веселая разноцветная надпись на воротах бывшего советского санатория — «Дружба». Рядом мусорные баки и черно-белые противотанковые ежи. Вход закрытый, мне разрешают ходить по территории только с сопровождением. Директор лагеря Станислав Новиков сразу ведет на главную площадь, где нас уже ждет небольшая толпа. «Они очень переживают [из-за вашего приезда], стесняются. Люди с деревень», — по дороге предупреждает Новиков.
В толпе в основном пожилые женщины, кто-то привел с собой детей. Позади всех застенчиво и с любопытством выглядывают совсем старенькие бабушки в простой сельской одежде: ярких цветастых платьях-халатах и платках на голове. В моем детстве в курской деревне такие всегда сидели на лавочках у дворов.
«Вот корреспондент к вам приехал. Вот наши замечательные люди. Задавайте вопросы», — представляет меня директор.
Беженцы выжидательно обступают нас. В этом лагере живут только куряне, всего 282 человека (из них 71 ребенок и несколько десятков тех, кому за 85 лет). Неожиданно для меня встречу люди начинают с благодарностей.
«Здесь как в сказке, как царей нас принимают. Нам, деревенским людям, кажется, что мы в какую-то другую страну попали. И на душе от этого легко, забываешь домашнюю обстановку. Кормят от пуза, я дома такое разнообразие не готовлю, мужа разбалуете, говорю. Медицина бесплатная, скорая дежурит постоянно», — наперебой делятся женщины.
Некоторые принесли трогательные листочки — написанные от руки списки тех, кому надо «вынести благодарность». Среди них работники лагеря, а также пункта временного размещения (ПВР) в курском городе Фатеж. Сначала жителей приграничья свозили с окрестностей туда, а уже потом — в подмосковную «Дружбу».
Одна женщина рассказывает, что только в эвакуации смогла получить инвалидную коляску для взрослого сына — ветерана Чечни.
«Я нигде не могла добиться ему коляски. В Фатеже сразу привезли. Я считала, потом заберут. Но сюда приехала с коляской. Очень благодарна, — вспоминает Раиса, гладя сына по голове. Тот молча смотрит в небо. — Он плохо понимает, что происходит. Но, бывает, ночью встанет, в кровать вцепится и просит: «Домой, домой…».
Беженцы живут в детском лагере больше месяца, первых привезли 13 августа. Сколько еще они здесь пробудут, никто не знает.
«К сожалению, точного ответа нет. Но думаю, будут оставаться [тут], пока не появится, куда вернуться», — успокаивает Ольга Изотова, гендиректор «Центра отдыха Зеленый городок» (в него входит «Дружба»).
Из-за беженцев лагерь пока не принимает детей. Все издержки оплачивает фонд «Вольное дело» Олега Дерипаски. Дирекция лагеря называет прием беженцев благотворительной акцией.
«Не скрою, для нас это вызов. Возникли вопросы, с которыми мы никогда не работали. Но надо помогать всем, чем можно, по-другому никак», — говорит Изотова.
Ее имя есть сразу в нескольких списках благодарностей.
«Если завоняется труп — в доме мародер не будет жить»
Каждый, кого я спрашиваю, хотел бы вернуться домой, хоть там и опасно. Лишь бы разрешили.
«Хочу ли я домой? Вот мурашки пошли, вы видите, видите? От одного только вопроса», — показывает Зинаида из Глушково.
Беженцы хватаются за любую информацию о родных краях. Ее они получают не из новостей, а от тех, кто остался в Курской области. Въезд в приграничье, несмотря на бои, свободный, и местные переодически ездят проверять дома. Из машин они снимают на видео улицы, на которых остальные потом ищут свои участки.
«Мы друг другу передаем, кто что узнал. Туда (в эвакуированные зоны) многие ездят на свой страх и риск. Картошку копать, за скотом ухаживать, машину забрать. Некоторые поехали и не вернулись. Дроны убили. В [селе] Карыж так целая семья погибла на мосту», — говорит Зинаида.
Если повезло, в покинутой деревне ловит связь. Тогда можно позвонить тем, кто отказался эвакуироваться.
«У меня, слава богу, пока дом стоит. Надеюсь, вернусь к нему. Соседи рассказывают, временами получается созвониться», — рассказывает Лидия из Беловского района.
«А у нас только вчера сгорело девять домов», — добавляет Анна из Большесолдатского.
У кого-то надежды не осталось — возвращаться некуда. Как многодетной семье Тусуна, которому пришлось бежать от войны второй раз за жизнь. Когда-то он приехал в Россию из Нагорного Карабаха, теперь его село Свердликово (Суджанский район) оказалось одним из первых на линии вторжения.
«Ночью 7 августа наши вояки сказали: «Все, быстрее ребята [уходите], невозможно больше держать». Мы не успели даже машины завести, бросили, волонтеры забрали, кто в чем оделись. Видели по пути, как горели транспорты с людьми, военные, гражданские, — волнуясь, с сильным акцентом вспоминает Тусун. — Дома больше нет. Взорвалось все, там половины улицы нету. У меня столько детей, где я буду жить? Я не знаю. Лишь бы был мир».
«Мы же не будем годами жить в ПВРах, как бомжи. Мы же не виноваты», — вторит ему Светлана из суджанской слободы Замостье, стараясь сдержать слезы.
Жителям некоторых населенных пунктов положены 150 тысяч рублей за потерю имущества без предварительной оценки — то есть автоматически. Деньги приходят (или не приходят) в случайном порядке. Люди из одного и того же района говорят: кто-то все получил, кто-то безрезультатно ждет которую неделю. Тех, кто потерял все, сумма выплат не радует.
«Какие 150 тысяч? Одна корова стоит 100 тысяч», — разводит руками Тусун.
У деревенских много живности: коровы, птицы, барашки. В лучшем случае перед отъездом хозяева успели открыть ворота. Мне пересказывают историю о мужчине, который выпустил так всех животных, а потом вернулся, и его конь «пришел до него и за собой привел все хозяйство, представляете».
«Соседка ко мне заглядывала, говорит: «Твои куры вроде ходят». Наверно, цветы клюют. Оно мелочь, вроде, но тоже живые. Многие не выпускали своих, думали, на три дня уезжают, — вспоминает август Нина из глушковского села Званное. — А я знаешь, за что переживаю? Завоняются [мертвые животные], и как возвращаться? У меня самой, наверное, котенок в дом забежал. Хотя, если завоняется, там никто жить не будет, если мародеры или еще кто. А с другой стороны, жалко котенка».
«Проживаем бесцельно дни»
Курские дети пошли в подмосковные школы, а вот взрослым в эвакуации приложить себя особо некуда. Администрация старается придумать досуг: каждый вечер крутят советскую киноклассику, по выходным дискотеки, трансфер возит желающих в ближайший ТЦ. Некоторые, «кто помоложе», устроились на работу: помощниками в столовой, уборщицами. Рассказывают, что в лагере повесили объявление из соседней школы — убираться за 50 тыс. руб. в месяц. Но большинство не готовы обживаться и сидят на чемоданах.
«Домой до слез хочется. Что мы будем здесь сидеть, бездельники? Просто проживаем дни бесцельно и бесмысленно. Хоть золотые горы давай, а дома лучше», — в сердцах восклицает Лидия. Люди вокруг согласно кивают.
Владимир, единственный молодой мужчина, которого я встречаю в лагере, говорит, что не может легально работать из-за трудоустройства в Курской области. По его интонациям понятно — он чувствует себя в тупике.
«Я не могу уволиться. Если бы уволили, пошел бы искать новую. Работаю в городе Рыльск, нам велели вернуться на работу», — делится мужчина.
«А как же то, что вы официально в эвакуации?» — уточняю я.
«Ну, это моему начальнику не докажешь», — отвечает Владимир.
Он стоит с группой недовольных. Они не подходят сами, а беседуют между собой на лавочке. Жалуются на «нюансы»: гуманитарную помощь, лекарства, выплаты. И постоянно сравнивают с тем, как было в Курской области.
«Помощь не доходит. Мы раздетые, а завтра дождь пойдет, холода. А в Курске все одетые-обутые. В Курской области все новое давали, а тут старье привозят. Там пенсии через день получили, тут мурыжат», — говорит Александр из слободы Замостье и в доказательство показывает оторванную подошву сандалии.
Гендиректор Изотова называет его «наш активист». Вместе с ней идем в пункт выдачи гумпомощи в одном из корпусов. Похож на любой секонд-хенд: ряды вешалок с одеждой, рядком обувь, отдельно игрушки, всякие мелочи. Все бесплатно, работают в пункте добровольцы из числа самих жителей. «Мы подбираем луки», — важно говорит одна, раскладывая одежду.
Вещи для беженцев привозят централизованно, «новые или в хорошем состоянии», уточняет гендиректор. По ее словам, между собой место называют шоурумом.
«Бабушки особенно любят его посещать, — рассказывает Изотова. — Еще однажды пришел молодой человек, порядка 80 лет [ему]. И говорит, девоньки, мне нужны штиблетики какие-нибудь, бабушку приглядел жениться».
На жалобы гендиректор отвечает довольно прямо — беженцы «привыкли к повышенному вниманию» и не готовы ждать, но все запросы нельзя быстро удовлетворить. Обещает, что «гостей», как их называет администрация, успеют обеспечить теплыми вещами.
Особенный вопрос из-за количества пожилых — медицина. Кроме круглосуточно припаркованной кареты скорой есть медпункт, куда можно (также бесплатно) заказать недостающие лекарства.
«Здравствуйте, вы из Washington Post?», — встречает шуткой дежурный терапевт Алексей Сударушкин.
Медики показывают шкаф с препаратами, терапевт хвалит подопечных. «Хотя они в ужасном стрессе, они все очень человечные, не агрессивные, адекватные вообще. Я не ожидал, что люди так умеют», — делится доктор.
Сами люди или очень хвалят медпомощь («даже коробочки подписаны, кому что»), или сильно ругают. Последние говорят, что заказанного лекарства не дождешься, «покупаем в городе за свои деньги». Гендиректор и врачи комментируют это так: аптеки обрабатывают заказ несколько дней, людям не хватает терпения.
Один из постояльцев упоминает, что лекарств нет в ближайшей городской больнице, куда положили его брата, «сказали приносить самим». Другой рассказывает, что из-за отсутствия прописки на госпитализацию не принимают его мать — ее срочно выписали из курской больницы, когда туда стали привозить раненых солдат.
Единственное, на что не жалуется никто, — еда. Ее упоминают в первую очередь, когда хотят похвалить лагерь. Кормят три раза в день, шведский стол. «Многих это удивило, потому что видели такое только по телевизору. Некоторые говорили, что мечтали поехать в Турцию и побывать на шведском столе. Почти сбылась мечта», — с грустью отмечает гендиректор.
«А ты тоже хохол»
Пока мы гуляем по лагерю, в глаза бросается усиленная охрана. В каждом жилом корпусе — вахтер с рацией, отряд крепких мужчин в форме военного образца обходит территорию. Когда я тянусь к телефону с камерой, один из проходящих мимо патрульных сразу это замечает и молча внимательно смотрит на меня. Убираю руку, он отворачивается, но потом еще несколько раз оглядывается.
В голову лезут мысли о коварных диверсантах, которые бродят по Подмосковью. Однако причина проще — алкоголь.
«Люди в стрессе могут позволить себе употребить. Мы же не знаем этих гостей», — аккуратно объясняет директор. По ее словам, пока сложностей не возникало.
Однако «активист» Александр рассказывает мне о другой проблеме: «Охранники здесь над нами смеются. Моя жена воду набирала, ей лоботряс под два метра ростом говорит: «А что, у вас на Украине вода другая?». Про меня сказал, что я «тоже хохол». Потому что у нас фамилия на «о» заканчивается. Но мы не на Украине родились! Оскорбляют, а не были в нашей шкуре, когда шесть дней с женой в подвале прожили под коптерами».
На мой вопрос, в курсе ли администрация, пожилая пара удивляется: «Нет, а зачем». Передаю гендиректору. «Такие сразу идут на увольнение. Очень жаль, что они нам не говорили, охрана часто меняется, постараемся найти этого человека», — отвечает Изотова.
«Некоторые угрюмые — но надо сохранять радость»
В лагере вечереет, люди расходятся по комнатам, бабушки обсуждают, какой сегодня показывают фильм. Напоследок вместе со всеми меня кормят ужином (действительно вкусным). Пока выбираю между пловом и котлетой, подбегает стайка детей под предводительством веселой девочки с розовым шариком.
«Привет, тебя как зовут?» — спрашивает девочка, рядом мальчик деловито протягивает руку. Я аккуратно пожимаю ее, хвалю красивый шарик. Вопросы детей смущают и ничего рассказывать они не хотят, но не отходят. Наверное, им интересно увидеть здесь нового человека.
После ужина одна из жительниц провожает меня до автобуса в город. По дороге рассказывает, как большую часть жизни прожила на Украине, как через курское село шли танки, и «я ж понимала, куда они едут», — но при этом старается подбодрить. Причем не себя, а меня.
«Я думаю, надо все равно сохранять радость. Тут некоторые угрюмые, говорят, не трогай нас. А я сижу на скамейке с бабульками — и так березки шумят, ветер, хорошо. Я, наверно, раньше даже не замечала этого. Я им здесь объясняю, а как раньше люди в войну выживали? Потому что сохраняли надежду. Вот с тобой поговорим, может, я и тебя смогу как-то поддержать», — приговаривает она и на прощание обнимает меня.
Я смотрю ей вслед из автобуса. «Вы оплачивать собираетесь?» — рявкает водитель. Быстро потеряв ко мне интерес, начинает переругиваться с пассажиркой, у которой не работает карточка. Остальные в салоне игнорируют их, глядя в телефоны. Знают ли они, кто живет в лагере по соседству? Кажется, будто весь день я провела на какой-то другой планете.
Что думаешь? Комментарии